"Пуля снайпера отрикошетила": жена погибшего киборга и чемпиона мира пошла в ВСУ, чтобы завершить дело мужа

Сергей Карнаухов был рекордсменом мира по пауэрлифтингу, мужчина в 2014 году пошел защищать Украину, как только в Крыму появились "зеленые человечки". За годы войны он прошел Донецкий аэропорт, Авдеевку и многие другие горячие точки. На фронте нашел и свою будущую жену Алину, с которой долгое время строили отношения в основном на расстоянии. И только влюбленные осели в Бердянске, почувствовали, что такое нормальная жизнь, когда можно просыпаться вместе каждый день, началось полномасштабное вторжение России. Сергей снова взял в руки оружие, был командиром отделения разведки и погиб в мае в Харьковской области.

Видео дня

В разговоре с OBOZREVATEL вдова героя Алина Карнаухова рассказала о знакомстве с Сергеем, встречах в прифронтовых селах, бегстве из Бердянска, гибели мужа и операции по спасению его наград с оккупированной территории.

– Я знаю, что с Сергеем вы познакомились в 2015 году – он в то время служил, а вы были волонтером?

– Да, все верно. В 2014 году Сергей пошел воевать сразу же, как только началось вторжение на наши территории. Он добровольно пришел в военкомат, оставил свои данные еще в феврале, когда только в Крыму появились эти зеленые человечки. В марте ему позвонили по телефону, он прибыл с вещами и пошел воевать.

Моя война тоже началась еще тогда. К сожалению, мы, патриотически настроенные люди, были в меньшинстве в Донецкой области. Нам было очень тяжело, но мы понимали, что должны что-то делать. У меня не было каких-то крутых ресурсов, чтобы покупать машины или что-то такое, но у меня было желание что-то делать, поэтому мы могли помогать какой-нибудь едой, водой. Что имели, тем и делились с ребятами.

С Сережей мы познакомились в 2015 году, потому что в 2014-м там у ребят были настолько сильные бои, что было не до общения. А тут уже стало немного тише, и мы познакомились. На самом деле, я слышала о нем раньше, как и он обо мне. Мне рассказывал о Сергее другой офицер, воевавший с ним. Когда мы познакомились, он раньше понял, что я – это я (улыбается), и пригласил меня в кафе. Мы поехали, выпили кофе, после чего и начали уже общаться и встречаться.

– Когда вам рассказывали о Сергее, как его характеризовали?

– Вообще он был очень патриотичный. И было такое слово русского контекста "застегнутый". То есть сильно "застегнут" на патриотизме. Он достаточно жесткий, характерный, без полутонов – или черное, или белое, правда-ложь, бескомпромиссный. Поэтому и на помосте, и на поле боя он достигал определенных вершин. За счет своего сильного характера. Он был очень волевой человек. И все, кто его знал, говорили, что у Сергея сложный характер из-за того, что он бескомпромиссен. И правдолюб страшный.

– Он продолжал соревноваться после 2014 года, когда пошел воевать? Знаю, что некоторые спортсмены как-то все это совмещали.

– Нет. Он оставил спорт и занимался только военным делом. Если он брался за что-то, то доводил это до уровня высшего мастерства. То есть, если он занимался пауэрлифтингом, то он дошел до уровня чемпиона мира, до уровня рекордов, которые до сих пор непобиты, после чего эта его гордыня была немного "накормлена" (улыбается). Он поступил в институт физкультуры и спорта, но не окончил, потому что уже тогда был очень титулованным, и когда мастера спорта рассказывали чемпиону мира, что он что-то не так делает, это ему уже не нравилось.

Когда Сергей занялся военным делом, то пришел туда не как профессионал, он попал в артиллерию простым заряжающим, но несмотря на то, что не имел высшего образования, дослужился до старшины. У него не было офицерского звания, но он занимал офицерские должности. И в арте два года занимал одновременно две офицерские должности. Был СОБом (старший офицер батареи) и комбатом, потому что быстро все схватывал, учился и считал, что если взялся, – значит, делай. И он взялся за свое подразделение, полностью его организовал, занимался им, у него не было ни одной боевой задачи, которую бы они ни выполнили. Вот такой он человек – начал делать, так доделывай до конца.

– Какое тогда для вас было самое сложное или страшное его задание?

– Дело в том, что о каких-то важных и сложных задачах я могла узнать только постфактум, когда они уже завершались, поэтому не могу ничего такого вспомнить. Сложный эмоциональный момент был, когда Сергея ранили в 2019 году – пуля от снайпера. Когда я об этом узнала, то уже понимала, что более-менее все хорошо, но когда пришло это осознание того, что могло произойти, то это, конечно, очень сильно коснулось эмоционально.

Сергей к тому времени уже перевелся из арты в пехоту, потому что артиллерия была отведена, и он говорил: "Я не пришел в армию служить, я пришел воевать, освобождать наши земли. И если арта не нужна, то я пойду в пехоту и буду уничтожать врага". В Авдеевке там очень близко расположены наши и вражеские позиции, и работал вражеский снайпер, сняв их расчет. Сергей тогда был командиром взвода крупнокалиберных пулеметов, но ребят не хватало, поэтому он сам встал на пулемет и работал.

Снайпер целил ему в голову, а попал в пулемет, от которого пуля отрикошетила и пошла в руку, перебила ему нерв, но рука – это не голова. Однако был очень большой риск смертельного ранения. И когда понимаешь, что смерть пришла настолько близко – миллиметр влево или вправо и попала бы в голову – это все переживается очень эмоционально.

У военных есть такое поверье: если прошло мимо сердца, но не убило, то это значит, что смерть прошла очень близко, поэтому ребята носят эти осколки, пули. Считается, что они тебя оберегают. И Сергей носил эту пулю как оберег от смерти. Ее выковыряли его побратимы, пуля разбилась, оболочка впечаталась в пулемет, а сердцевина влетела в руку. Ребята достали эту оболочку и сделали из нее кулон, пока Сергей был на реабилитации. И передали ему кулон в больницу.

– Как вы строили свою жизнь все это время, пока он воевал?

– Это очень сложно, но нет ничего невозможного. На самом деле, когда у тебя нет возможности быть рядом с человеком физически, то идет такой процесс смещения. Мы были очень близки духовно, очень близки именно в понимании каких-то взглядов. Хотя виделись довольно часто. Я постоянно ездила к нему, где бы он ни находился. В артиллерии было проще, потому что она находилась чуть дальше от линии разграничения. Они поработали и вернулись в прифронтовые деревни, где жили люди. И там можно было найти какой-нибудь дом и побыть вместе.

Я пыталась раз в две недели обязательно приехать и его увидеть, но за все это время через телефоны и видеосвязь общение получалось каким-то более глубоким. Потому что когда ты понимаешь, что сегодня можешь погибнуть, вряд ли будешь разговаривать о том, что у тебя на ужин. Поэтому я очень глубоко его знаю, его мировосприятие, его видение разных процессов. Мы очень срослись именно в этих нефизических контактах. Но все равно мы – живые люди и нам хотелось быть рядом, хотелось ощущать друг друга, обниматься.

Когда уже Сергей уволился, у нас была возможность почувствовать все эти простые человеческие вещи – просто спать в одной кровати, пить вместе кофе. Ты по-другому всем этим дорожишь. Обычно люди воспринимают это как данность или не очень ценят, а ты каждую такую штуку воспринимаешь как крутой подарок. И у тебя такой кайф от жизни, просто совсем другой. Я ни о чем не жалею. Несмотря на то, что так произошло, что Сергей погиб, я ему благодарна за каждый общий день, потому что каждый день жизни с ним стоит столетий.

– А как он решил, что не будет продлевать контракт и начнет строить уже гражданскую жизнь?

– Решение на самом деле было очень простым. В 2019 году Сергей был ранен, а в 2020-м у него должен был закончиться контракт. Он еще в 2019-м хотел уволиться, но не из-за ранений. Просто в то время была смена власти и очень сильно продвигались эти договоренности, что будут премии военным за то, что они не стреляют, и все такие штуки. Он этого не поддерживал и не понимал, как это – в моих ребят будут стрелять, а я не буду отвечать, мне это не подходит.

Опять же он не изменил своим принципам, потому что говорил: "Я не пришел служить, я пришел потому, что на нас напал враг, я пришел воевать и освобождать земли. Если с такими функциями я здесь не нужен, то посидеть я могу и дома ". Просто сидеть в окопе – это был не его путь. Поэтому уже в 2019-м он понял, что активных боевых действий нет, идти вперед высшее руководство не дает, отвечать на провокации не дает, поэтому решил, что он не кадровый военный и найдет себя и в гражданской жизни. Так и вышло.

За те полтора года, что он был не на войне, мы купили квартиру и переехали в Бердянск. Он побыл дома несколько месяцев, хотел просто отдохнуть, а потом устроился на Бердянский мясокомбинат менеджером, а уже через полгода стал руководителем. Без образования. 100 магазинов, фирменная торговля Бердянского мясокомбината, и он возглавил ее за полгода. К сожалению, недолго он поруководил, потому что началось полномасштабное вторжение.

– А почему вы выбрали именно Бердянск, ведь вы – из Донецкой области, Сергей – из Днепра?

– Потому что все эти годы военно-полевой жизни все равно оставляют отпечаток на ментальном и физическом здоровье. И мы хотели такой тихой жизни, а в Бердянске нужно только три месяца летом перетерпеть, а потом город принадлежит только нам, море принадлежит только нам. И это такой кайф, когда ты выходишь на эту набережную, этот зимний ветер, разбивающиеся рядом волны, и этот вкус соли на устах. Это было классно. Мы немного пожили для себя. У нас была классная жизнь, из окон было видно море. К сожалению, все это у нас забрали, но то, что было, оно было крутым.

– Сразу поверили, когда начались разговоры о том, что близится полномасштабная война?

– Поверили еще раньше, до этих разговоров. Сергей всегда говорил, что он понимает, что это не конец, это замороженный конфликт, и мы не доделали работу. И он очень нервничал по этому поводу. Он боялся, что передаст эту войну детям. Мол, я не доделал и, возможно, это разразится через 20 лет, и мои дети должны это закончить. В его понимании мира это было неправильно.

И тот период времени, когда мы были дома, у него всегда были собраны 3 рюкзака – партизанский, на случай партизанской войны, на случай активной войны и на случай мобилизации. Он понимал, что война будет, просто не понимал по времени – достанется ли это детям или все еще нам. И когда уже в воздухе появился такой привкус войны, то машины у нас были заправлены, документы собраны, также мы спланировали свои действия.

Побратим Сергея жил на Львовщине, и в случае чего его семья должна была нас принять. Мы выехали 24 февраля в Днепр, а дальше уже собирались смотреть по ситуации. Потому что тогда не было никаких гарантий, что Киев удержится, поэтому смотрели, по какой трассе ехать в случае чего. Ведь Сергей 24-го уже снова встал в строй. Я не хотела никуда уезжать, а Сергей меня успокаивал: "Мы это все уже проходили, ты будешь ко мне приезжать". Но это была уже совсем другая война.

Я приезжала к нему, привозила волонтерку, но видела его только дважды за все это время. Первый раз, когда машину лично ему в подразделение пригоняли, и он ее сам забирал. И второй раз – за две недели до того, как он погиб, я привозила волонтерку, и он забрал. Поскольку забирает тот, кто в то время не выполняет какие-либо активные задачи. А до этого у него не получалось освободиться даже на каких-то 15–20 минут и увидеться.

– А как в Бердянске началась полномасштабная война?

– В Бердянске тоже был прилет, там находится военный аэродром. Выходит, что еще до этого, в ночь с 22 на 23 февраля, президент подписал указ о мобилизации резервистов первой очереди. Сергей в тот же день мне позвонил из Мелитополя, где был в командировке. Он позвонил в Харьков и сказал, что увольняется, поскольку должен прибыть в военкомат. Он своей директорской должностью не дорожил совершенно. И сказал мне не переживать.

Все спортивные привычки у него остались: он в пять утра вставал, бежал к морю, если хорошая погода, то плавал, потом приходил мылся и тогда шел на работу. Если была плохая погода, значит, занимался на турникетах и велосипеде. То есть он занимался все время. 24 февраля, когда был прилет, он уже не спал в пять утра и увидел его. Хотя аэропорт достаточно далеко. Он меня разбудил и говорит, что видел прилет, но есть сомнения, может, диверсия и какую-нибудь заправку взорвали, почитай новости. А в Бердянске уже все видели эту "заправку". Тогда посмотрели новости по Украине.

И все, что происходило, он воспринял совершенно спокойно, ноль каких-то эмоций. Говорит: буди малого, мы едем. У нас одна машина под домом стояла, а другая – на парковке. Он сказал нам собираться, а сам пошел забирать машину с автостоянки. Чемоданы тревожные были собраны, но что еще брать? Он пришел и совершенно спокойно сказал, что нужно брать из дома всю еду, все крупы, консервы. Он понимал, что Мариуполь может быть и в Днепре, что мы не успеем выскочить, что сейчас перережут Киев и Херсон, пока едем, и мы останемся в окружении, например. То есть он очень хорошо понял ситуацию и что деньги не будут иметь никакой ценности, как это потом было в Мариуполе.

Поэтому из бытовых вещей мы ничего не забрали, взяли только его рюкзаки выживания и уехали в Днепр. Там мы остались у его мамы, а Сергея увезли в воинскую часть. В военкомат он уже не пошел, потому что это потеря времени, а нужно было идти отбивать атаки врага.

– Он сразу уехал в свою 93-ю бригаду "Холодный Яр"?

– Да, он откуда увольнялся, туда и прибыл в тот же день. Он, кстати, приехал раньше, чем Зеленский подписал указ об всеобщей мобилизации. Он его подписал в двенадцать дня, а Сергей уже получил автомат.

– Как узнали, что произошло непоправимое? Чувствовали ли что-нибудь?

– Ничего не чувствовала. Хотя знала, что ребята гибнут. Он особо не рассказывал, но все равно было понятно, потому что однажды он так эмоционально сказал, что в нашем подразделе 6 "200-х". А в последний раз, когда я его видела живым, он начал мне рассказывать, что действительно много потерь. Как я потом узнала, он и сыну сказал, мол, ты понимаешь, что это война, может все произойти. То есть он старался морально подготовить, что может так случиться, что он погибнет. Но это не об ощущениях, это именно о понимании ситуации на линии фронта.

У меня была какая-то внутренняя уверенность, что такие, как "Лифтер", не погибают. Это его позывной, потому что спортсменов, занимающихся пауэрлифтингом, в своей тусовке называют лифтерами. И я думала, что такие, как Сергей не погибают, потому что он опытный, он все умеет, он сержант, ставший комбатом, и писали, какой он крутой воин. Но сейчас совсем другие правила игры и гибнут и такие крутые воины. Однако у меня не было никакого предчувствия в тот день. Я моталась по Днепру, заказала ему эти плиты, керамики тогда еще в армии не выдавали, только тяжелые, а ему в разведывательных выходах требовались легкие.

Также я тогда моталась по городу, потому что сразу подключилась к волонтерству. И скажу, что сейчас оно уже совсем другое. Нужны машины, дроны, теплики и, как бы тяжело мне ни было в Днепре, потому что я в чужом городе никого не знаю, но пришлось очень быстро познакомиться со всеми и что-то мутить. А у меня еще инвалидность по позвоночнику, и в тот день началось обострение, потому что загрузила машину миндаля, который прислали из-за границы – как раз пацанам на выходы.

Я как раз легла и действительно страшно мне стало, когда я увидела, кто мне звонит. Так как я занималась волонтерством, была лично знакома со всеми командирами Сергея. А тут я увидела, что мне звонит командир батальона, ранее никогда меня не набиравший, мы с ним только переписывались. И меня тряхнуло. Но все равно надеялась, что, может, "300-й" тяжелый. Однако когда я подняла трубку и он официально представился... Но не стал затягивать и сразу сказал, что сегодня Сергей погиб.

К такой новости невозможно подготовиться, смерть – это то, что бывает с другими. Я понимала, что если командир сказал, что Сергей погиб, значит, он погиб. Если бы он сомневался, он бы меня не набрал. Но есть разум и есть чувства... И чувства этого не принимали. Я очень хотела к нему, я хотела его увидеть и попросила своего друга-волонтера сесть на руль. Сергей находился в Барвенково, это была тогда зона боевых действий, где находились штабы.

Пока мы доехали туда, уже была ночь. В Барвенково приходилось ехать с выключенными фарами – ты едешь и не знаешь куда. Нашли мы этот госпиталь, но говорят, что его нет. Я говорю, что не может этого быть, ищите. Это – война. И я не знаю, как это произошло, но тело не подписали. То есть он там был, все знали, что погиб "Лифтер", и командование передало, но на момент эвакуации тело не подписали. Он там числился как неизвестный разведчик.

Мне показали фотографии тела, я увидела, что это он, и попросила, чтобы меня к нему пустили. Страшно совсем не было. Ибо не было понимания, что это конец. На полу лежали два мешка, мне его открыли, и хотя Сергей уже погиб, из него так текла кровь, как из живого. Я помню, как подумала: "Сколько в человеке должно быть крови, что она часами течет?" Мне не было страшно, я его касалась и, напротив, было спокойно. Я помню, как говорила ему: "Не бойся". Я его просила, чтобы ему не было страшно, потому что я рядом.

Я не касалась головы, потому что она была разбита. Они попали под арту, обломок упал где-то рядом, потому что не набрал горизонталь, а пошел вверх, разорвал ему на шее все сосуды и пошел в голову. А тело целое, он даже еще не был холодным и не было такого ощущения, что он мертв. Страшно стало уже тогда, когда надо было выходить оттуда, пришло понимание, что я уже больше не смогу его увидеть.

Мы там переночевали, а утром была эвакуация в морг в Лозовую. Мы положили Сережу и еще одного мальчика назад. И я смотрю на водителя и понимаю, что если сейчас буду с ним разговаривать, то он подумает, что я дурочка. Но когда водитель уходил, я возвращалась к Сергею и говорила, что я еду с ним: "Ты не бойся, ты не сам, я с тобой". Мы оставили его в Лозовой, там уже была экспертиза и оттуда забирали его на Днепр. Это тоже столько проблем, связанных с этой не справляющейся бюрократической машиной.

С эвакуацией из Лозовой мне помогли мои друзья-волонтеры, потому что тот, кто этим занимался, сказал, что только в четверг позвонит по телефону и мы договоримся, когда за ним поедем, тогда как сама я забрала его еще в понедельник. Но что я могу ему предъявить, если он в это время в Западной Украине тоже везет тела ребят родным? Я понимаю, что он делает то, что он должен делать, но погибших настолько много, что государство не справляется, и почти у всех такие истории, что надо ждать очень долго, из-за чего семьи часто не могут проститься. А это очень важно, потому что военная смерть – она внезапная и насильственная. Когда человек умирает дома от болезни, у тебя есть время сказать какие-то важные слова. А здесь такой возможности нет.

Его привезли в Днепр, где у мамы уже была возможность его увидеть. Я была с ним, и то мне не верилось, а когда ты не видишь, то почти невозможно в это поверить. Поэтому несмотря на то, что патологоанатом был против, потому что маме 70 лет, а тело изуродовано, я сказала, что она должна увидеть.

– Как вы решили идти в ВСУ?

– Это не было для меня каким-то очень трудным решением: идет война и каждый должен что-то делать для нашей победы. Мой муж погиб за эту победу, не доделал свое дело, потому что его жизнь забрали. И я не хочу, чтобы его смерть была тщетна. Я верю в нашу победу, но недооценивать врага не имею права. И это мой самый большой кошмар, что все эти смерти будут напрасны. А они станут тщетными в тот момент, когда мы проигрываем. Поэтому вся ответственность на нас, на живых, потому что они сделали все, что могли, а мы остались и мы не имеем права позволить, чтобы это все стало бесполезным.

Поэтому, во-первых, я хотела быть причастна к победе и доделать его дело. А во-вторых, поскольку я из Донецкой обрасти и находилась в кругу людей, которые не всегда разделяли мои жизненные взгляды и мой патриотизм, я понимала, что сейчас я не могу быть среди таких людей, а они, к сожалению, и на Днепропетровщине попадаются. Когда я прихожу на работу, я не выбираю себе коллег, и я не хотела рисковать. Здесь я понимала, что будут мои люди. А если даже у кого-то будет мягкая позиция, то у армии есть устав для того, чтобы ее выровнять.

– Известно, что с вашим домом в Бердянске?

– Да, известно, квартиру вскрыли. А мы в этом кипише 24 февраля действительно забыли очень ценную вещь – китель Сергея с наградами остался в шкафу. Это самое дорогое, что там было, и мы смогли его вывезти, когда Сережа погиб. Я через гуманитарку передавала ключи и долго искала человека, который не побоялся бы зайти в квартиру атошника, потому что все боялись. Но нашли, и я очень ему благодарна. Потом искали, кто вывезет, прятали, рисковали, но награды мы вывезли из Бердянска.

Ключи остались у того парня, я просила, если будет возможность, зайти и взглянуть на квартиру. И однажды он мне прислал фотографии. Сломать замок они не смогли, и дверь там была довольно неплохая, поэтому просто выдолбили стену, вынесли дверь, поставили новую и живут там. Я не знаю коллаборанты или орки, но квартира вскрыта и разворована.

Мне было очень тяжело, когда я узнала, потому что в той квартире осталась постель, в которой мы последний раз спали с мужем и которая имела его запах. Это изнасилование моей памяти. Там же остались наши фотографии. Мы все видели, что было в Буче и Ирпене, когда они заходили в эти дома. А в нашей квартире ничего искать не нужно было. Мы забрали рюкзаки, а все остальные вещи в спешке вытащили, и они остались на полу.