О единстве украинцев, адвокате отца и другой женщине: интервью с сыном Стуса

Украинский поэт, диссидент Василий Стус испытывал бесконечное унижение в российских лагерях. Он отстаивал достоинство. Национальное, но, прежде всего, общечеловеческое. Все, что он написал, было не из библиотеки, а из жизни.

Видео дня

Сейчас в Украине нет стабильности и внутреннего единства, страна еще не стала объектом – она до сих пор субъект чьей-то политики. Украинцы, наконец, должны договориться между собой о том, куда двигаться и как жить.

Об этом в авторской программе журналиста Кристины Бондаренко ХристяTalk рассказал сын Василия Стуса Дмитрий Стус.

– Вы ходили голосовать?

– Ходил.

– Вы видели результаты выборов?

– Не видел. И не интересовался.

– А с чем это связано?

– Для меня большая проблема, что у нас поменялась психология. Мы себя мыслим как страна, которая меньше наших областей, как страна, которая так и не договорилась, чего она хочет, как она собирается развиваться, из которой бегут люди. Которая за 30 лет потеряла территорию. Нашли виновного, окей, но территория потеряна.

– "Нашли виновного" – вы Путина имеете в виду? А он разве не виновен?

– Это вы сказали. Я имел в виду, что, когда внутри нет стабильности, когда нет внутреннего диалога, внутреннего единства, тогда очень просто зайти врагу. Когда это единство есть, тогда враг не зайдет.

– Что вы понимаете под словом "единство"?

– Для меня это, прежде всего, толерантность. Какие бы политические силы ни приходили к власти, они пытались другую часть переделать под себя. Для меня это неприемлемо.

– Может ли быть в стране толерантность к пророссийским силам? Та же ОПЗЖ, тот же Шарий?

– Даже если эти политические силы набирают голоса, если люди их поддерживают, значит, с этим надо считаться.

Вы спросили мое отношение к выборам. Я хочу видеть программы. Что мы делаем? Чтобы наши люди не ехали собирать трускавки в Польшу, не ехали убирать за тяжелобольными пенсионерами в Италию, не разбегались в разные стороны, как это происходит 30 лет.

Чтобы мы создали общенациональную площадку для диалога, в котором смогли бы договориться между собой, как мы будем дальше жить, если хотим сохраниться вместе.

Ибо, если мы не договоримся, мы окончательно перестанем быть субъектом любой политики. Я считаю, что и сейчас мы объект. Мы делаем то, что нам диктуют те или другие.

– Есть ли у вас детская обида на отца за то, что он занимался борьбой, а не семьей?

– Детской обиды, пожалуй, не было. А потом были какие-то осознанные обиды, когда тебе закрыты многие дороги.

Но серьезная обида была в 1984-м. Отец полгода не писал, мы 3 года не виделись. Мы проехали с мамой очень трудный путь. Для нее это было очень важно, она вся осунулась. Он не выдержал какого-то седьмого или восьмого обыска и отказался от свидания.

Мама едва встала, кагебисты были довольны.

Я не понимаю мужчин, которые так обращаются с теми, кого они выбирают.

– Почему он отказался от свидания?

– Потому что это унижение. Позже он написал: "Валя, пойми, я не могу идти на свидание с тобой, преодолевая круг этих унижений". Там же делали не одно унижение. Было так: выходишь из барака – обыск, тебя полностью раздевают. Перед тем, как тебя вывозят с этой территории – обыск. Привезли туда – еще один обыск.

Плата за такую жизнь – расшатанная нервная система. И на каком-то этапе он не выдержал. Ему было важно это свидание, но всегда есть вопрос цены.

Мне тогда было 17, и я думаю, что 17 – это не тот возраст, когда это можно понять. Здесь есть поправка на то время и на тот возраст. Я не знаю, как бы я и сейчас к этому отнесся чисто эмоционально.

Но мама меня воспитала. И конечно, при всех обстоятельствах я буду на ее стороне.

– Как вам было писать о второй женщине отца? Читала ли это ваша мать?

– Читала мама. Видите ли, Стус отличается от большинства наших поэтов тем, что у него нет ничего из головы и из библиотеки – у него все из жизни. И Шуре посвящено много стихов.

Скажем, "рідну мову мою ти мені вибачала, немов дивацтва". Она была русскоязычная. Затем она стала едва ли не лучшей акушеркой в Донецке, принимала очень много родов, у нее гениальные руки. Ну, из того, что мне рассказывают.

Я несколько раз приезжал, чтобы с ней увидиться, но она была больна, то еще что-то. В основном у меня вся информация по рассказам о ней тех, кто ее знал.

Но, послушайте, ну нет мужчин, у которых только одна женщина. Это бред.

Мама ... Вот такие интимные вопросы я маме задавать не мог. Книгу, каждый раздел я ей показывал. Спрашивал, не возражала ли она. Она не возражала. Если бы она мне резко сказала "не пиши", я бы этот кусок из книги вынул. Так сказано не было.

– За что боролся ваш отец?

– Сейчас что я, что вы, что любой сказал бы, что он думал – это будет вымысел. Его жизнь для многих людей стала олицетворением украинского достоинства. Он отстаивал это достоинство. Национальное, но, прежде всего, общечеловеческое.

– Я хочу вернуться к человеку, которого нельзя называть вслух, потому что он затаскает по судам. Но у него есть история о том, что он сын полицая и история со Стусом. По вашему мнению, почему для него это настолько болезненно, что сейчас он запретил в судах об этом говорить, вырезал этот фрагмент из фильма?

– Поскольку я этого человека не знаю, мы не знакомы...

– Лично вы с ним никогда не виделись?

– Ни разу.

– И он не выходил на вас?

– Он на меня не выходил, это точно. Были некоторые другие люди, которых можно скорее отнести к лагерю патриотов. Я не назову их фамилии.

– Они хотели быть посредниками?

– Да, хотели нас знакомить. Но не сложилось по разным причинам. Но благодаря Зиновию Красовскому я знаю очень много историй – о полицаях, об ОУН, о разных вещах. Я думаю, что это очень-очень личные его истории, и он хочет, чтобы никто в них не ковырялся.

Зная историю 1960-х годов, когда многие люди, которых сослали за помощь партизанке, за участие в партизанке в 1940-х годах. Тех, которых вывезли в Сибирь, и они возвращались. Знаете, как их судьбы сложились? 80-90% вернулись обратно, потому что в их домах жили родственники, жили еще кто-то. Панас Заливаха, которому после отсидки удалось здесь остаться, счастливое исключение.

Что касается истории с отцом – история сама по себе индивидуальна. Я думаю, что ему за нее стыдно. Я хочу в это верить. Но эта история состоялась. И скажите мне, есть ли какая-то история в этом мире, за которую человека можно наказывать 30 лет? И кто имеет право быть судьей?

Я думаю, что многие из тех, кто его обвиняют, участвовали в тех или иных проектах, финансируемых им. В отличие от меня.

– Сейчас это будут трактовать так: Дмитрий Стус – полуватник, защищает Медведчука...

– Ватник, полуватник ... Кто трактует? Мнение тех людей, которые так трактуют, мне абсолютно неважно. Что значит – защищает, не защищает? Мы хотим найти взаимопонимание и договориться? За Оппозиционную платформу "За жизнь" проголосовали люди, они ему доверяют больше, чем тем, кто был у власти до него. Значит, вопрос к тому, что эта власть делала что-то не так, правда?

– Вы встретились с Медведчуком. Каким был бы ваш первый вопрос?

– Не знаю. Понимаете, люди после 30-40 имеют свои лица, имеют свои характеры... Надо увидеть человека, а потом что-то говорить. Я не готовил вопросы, как и ответы, заранее.

– А внутренне у вас есть вопросы? Все равно, это же человек незаурядный, сыгравшей роль в жизни вашего отца.

– Внутренне я себе ответил на все вопросы и на все мотивации.

– За него?

– Что значит за него? Я не могу за него отвечать на вопросы.

– Например, вы бы спросили его: господин Виктор, по вашему мнению, вы все сделали тогда, чтобы защитить моего отца? Или что-то еще.

– Я не считаю себя вправе задавать ему такие вопросы.

– А какие?

– Мне интересно посмотреть на него, прежде всего, как на человека, который прожил все это время с таким мечом над собой, под таким давлением. А почему? Он сам будет отвечать на эти вопросы, он сам будет отвечать перед Богом. Я не думаю, что я больший судья.

От сегодняшних политиков меня больше интересует, что они предложат в сегодняшней реальности, чтобы наша территория начала постепенно трансформироваться в государство с какой-то понятной политикой, с какими-то понятными векторами развития.