"В XX веке украинец – это мертвый украинец". Богдана Матияш – о комплексе неполноценности, книгах во время войны и невидимой проблеме русскоязычных

Известная писательница, переводчица, литературный критик Богдана Матияш считает, что проблема русскоязычных украинцев в Украине гораздо серьезнее, чем мы представляем. Тотальная русификация, которую проводила советская власть на протяжении почти столетия, дала ожидаемый результат. Голодоморы, репрессии и устрашение оставили после себя глубинные травмы целым поколениям.

В откровенном интервью OBOZ.UA Богдана Матияш вспомнила, как ее семье приходилось бороться за право разговаривать на украинском языке, и в то же время посоветовала не раздражаться из-за тех, кто не переходит на государственный на третьем году большой войны. Какую ошибку допустило руководство государства после обретения независимости Украиной в 1991 году? Уместно ли радоваться жизни и читать стихи, когда на фоне этого всего погибают люди? Какие книги должны быть в библиотеке украинцев, по мнению писательницы? Об этом и многом другом – далее.

– Во Львове впервые прошел международный поэтический фестиваль "Земля поэтов". Известная украинская актриса в посте на Facebook написала, что один посетитель ресторана при гостинице, где на время проведения мероприятия остановилось очень много творческих людей, приравнял ее [гостиницу] к дому "Слово". Какие у вас мысли по этому поводу и вообще впечатления от фестиваля?

– Честно говоря, я бы не очень хотела ассоциировать гостиницу, где останавливались гости фестиваля, с домом "Слово"... Поскольку мы знаем историю его жителей – писателей времен Расстрелянного возрождения. На самом деле эта аналогия довольно страшная и трагичная. Я живу в Быковне в Киеве, большинство людей знают это место из-за быковнянских могил, в которых нашли последний покой около трехсот тысяч замученных в 1930-х годах людей, в частности поэт Михаил Семенко, живший в том же доме "Слово". Я была в Харькове всего однажды и фактически весь день провела в обществе Сергея Жадана. Одним из мест, куда он меня привел, был этот знаменитый дом. Это то, что харьковчане показывают как очень печальную культурную страницу своего города.

Я не знаю, существуют ли в мире такие практики, чтобы селить писателей в одном доме на сотни квартир, сотни семей. Это все-таки относится к практике тоталитарной системы: это способ присматривать за всеми одновременно. Писатели – люди творческие, они приходят друг к другу, общаются, иногда выпивают и не всегда контролируют каждое слово. Кто-то обязательно скажет что-то лишнее, что станет основанием вывезти весь этаж. Энкаведисты приезжают за одним, а дрожат все, потому что не знаешь, к кому приехал тот "черный ворон"…

Дом "Слово" наконец-то стал известен обществу, о нем из фильмов узнало больше людей, а не только круг филологов и писателей. Теперь у школьников больше возможностей изучать литературу в лицах из интересных кинолент, а не просто из нафталиновых неинтересно написанных учебников.

Фестиваль "Земля поэтов" был триумфом жизни, несмотря на боль, травмы, трагедии. Среди нас были поэты, военные, некоторые из них должны были очень себя собрать, чтобы выйти на сцену и читать тексты. К некоторым в дни фестиваля пришли известия о гибели побратимов. Не все поэты-военные смогли приехать. Поэт Артур Дронь был ранен и оказался в больнице, где его прооперировали. Их было пятеро на боевом задании; кажется, двое погибли, остальные получили ранения.

Конечно, есть те, кто упрекает писателей, что во время войны не стоит устраивать публичные выступления, тем более фестивали. Мне написал какой-то незнакомый человек, мол, какое надо иметь черствое сердце, чтобы во время войны читать какие-то прекрасные стихи. Я ничего не ответила, потому что сама не раз думала об этом со времени полномасштабного вторжения. Но позже пришло понимание, что многие наши писатели гибнут на поле боя. Кто-то погибает, как Владимир Вакуленко, гражданский человек, в оккупации под Изюмом или как Виктория Амелина от российской ракеты в Краматорске. Позже мы устраиваем вечера их памяти, читаем их тексты, потому что у нас во время войны появляется дополнительная миссия хранить их память и их наследие.

Но если мы будем выступать только тогда, когда кто-то погиб, и только тогда будем публично читать чьи-то тексты, это будет катастрофа. Игорь Митров, военнослужащий, точно написал: "Там, где затихает украинская поэзия, затихают пушки, и туда скоро придет "русский мир". Что делает Россия во время войны на тех землях, куда приходит? Она разоряет украинские библиотеки, уничтожает украинские книги, мозаики, памятники и другие культурные артефакты. На неоккупированных землях по памятникам архитектуры, школам, типографиям прилетают ракеты и дроны.

Поэтому, с одной стороны, сторонний наблюдатель может воспринимать фестивали, выступления в определенном смысле как пир во время чумы, а с другой стороны, наши выступления, голоса являются частью украинского сопротивления.

У наших детей не будет иного детства. Малыши, родившиеся во время войны, не могут поставить время на паузу и сказать: "Я через пять лет буду играть". Понятно, что родители пытаются организовать своим детям какие-то праздники, поддерживать для них дух радости, хотя для них она в то же время соседствует с горем.

Меня очень поразило, что среди присутствующих на вечеринке накануне фестиваля был недавно потерявший семью Ярослав Базилевич. Я преклоняюсь перед его мужеством. Не знаю, скольких усилий ему стоит выходить к другим, не замыкаться в своем горе. Человек приходит туда, где знает, что будет музыка, будет радость других встреч. Как ему это наблюдать? Но его присутствие было свидетельством того, что жизнь должна побеждать смерть, и, возможно, ответом на упреки тех, кто спрашивает, зачем устраивать фестивали. Мы должны жить.

Этот фестиваль тоже очень важен тем, что его основательница Марьяна Савка сумела объединить представителей разных поколений. Самым старшим, очевидно, был Игорь Калинец. Думаю, многим важно было увидеть его на сцене...

– На той же сцене ваш муж Константин Москалец (поэт, переводчик, автор легендарной песни "Вона" в исполнении "Плачу Єремії". – Ред.) вместе с певцом и композитором Виктором Морозовым начали исполнять знаменитую песню "Вона", которой в этом году исполнилось 35 лет. Но уже буквально после первого куплета Москалец покинул сцену (как впоследствии выяснилось, на самом деле он просто отошел в сторону и находился на сцене на протяжении всего концерта. – Ред.). Сложилось впечатление, что это очень застенчивый человек. Возможно, эта застенчивость и является причиной того, почему ваш муж не дает интервью?

– Нет, Константин – очень многогранный и талантливый человек. Он рано начал сочинять песни и исполнять их под гитару; дебютировал как поэт, еще будучи школьником. Потом много лет гастролировал в составе театра-студии "Не журись!" в Украине и за границей. Но человек не может делать все одновременно и не имеет столько физического ресурса, чтобы сейчас писать, потом ехать на концерт, бежать на репетицию. Мой муж сознательно решил в середине 90-х годов, что сцены ему достаточно. Ему было интереснее сосредоточиться на глубоком, основательном писательстве.

Это не о застенчивости, а об очень сознательном выборе: работать за письменным столом. Если выходить куда-то, то для того, чтобы читать стихи, а не приобщаться к дискуссиям, публичным разговорам; он этого не любит. "Если вы хотите что-то от меня услышать, я сяду и напишу".

На фестивале песня "Вона" была последней, прежде чем Виктор Морозов с коллегами-музыкантами исполнял Константину песни из двух альбомов: "Армія світла" и "Треба встати і вийти". Это была такая чуть-чуть актерская постановка, что Константин выйдет и скажет, что он забыл слова. Музыканты же не такие простые люди, должны чем-нибудь развлечь публику (улыбается). Мой муж поет дома для самых близких, а для публики, к счастью, есть те, кто исполняет его песни. Но даже то, что он исполнил этот один куплет, думаю, было огромным подарком для всех присутствующих (улыбается).

– Константин Москалец, как и вы, очень много времени посвящает литературному творчеству. Как уживаетесь в быту?

– На самом деле сложность быта не зависит от того, творческий человек или нет. Думаю, что все ищут компромиссы, и умные люди знают, что в быту нужно быть партнерами. Поддерживать друг друга и разделять быт. Я счастлива, что мой муж вместе со мной убирает, любит мыть посуду, поэтому с бытом в общем все хорошо (улыбается).

– В одном из ваших интервью я услышала хорошее выражение: "Мы должны почувствовать, что мы для себя интересны". Как думаете, как изменилось отношение украинцев к своей культуре?

– Думаю, мы недооценивали не только нашу культуру, но и то, как у нас отлично работают банки, как оказывается; какой у нас хороший интернет, какая у нас железная дорога. Нам кто-то очень успешно навязал эту неполноценность – что вы ничего не знаете и вы этому миру ничего дать не можете. Я поняла одну вещь, которую еще на Майдане говорил владыка Борис Гудзяк (митрополит Украинской греко-католической церкви, глава Филадельфийской архиепархии в США. – Ред.), что Украине есть что дать Европе, и когда она это поймет, произойдут важные сдвиги.

Честно говоря, в 2013 году я воспринимала это больше как хорошие слова для поддержки, несмотря на все мое уважение к владыке, но не могла пристроить к нашей действительности. Есть Европа – такая уютная, защищенная, комфортная, и есть Украина – довольно-таки потрепанная, ободранная, с нашими несовершенными дорогами и т.д. То есть это тоже действительно специфика оптики. Когда ты на что-то смотришь, что сначала увидишь: отстроенный Крещатик или дыру в асфальте? Очень многие замечают дыру, потому что туда попадает либо каблук, либо носок, и можно сломать обувь или ногу.

После полномасштабного вторжения я подумала, что мало кто в Европе мог бы так держаться, как украинцы в 2022 году, и осознала целый комплекс ценностей, на которых держится это сопротивление! Тогда начала понимать, что имел в виду владыка Борис. За прошедшие годы мы очень многое переоценили. Многие украинцы впервые поняли, что украинские писатели не нафталиновые, а интересные. Посмотрите, что происходит с книжными магазинами! Я не знаю, сколько их открылось в одном только Киеве со времени полномасштабного вторжения.

– Вот, собственно, по поводу книжных магазинов. До полномасштабного вторжения России вы говорили, что доля покупки книг украинских авторов составляет 0,3 процента! А еще меня поразила статистика, что даже после 2014 года российских авторов продавалось более 80 процентов!

– Для многих людей торговля русскими книгами – это был просто бизнес. Пока война не коснулась ряда людей лично, пока не выбило окна или не уничтожило имущество ракетами, многие не осознавали, что российский продукт является частью политики, направленной на уничтожение украинской культуры, ее унижение. Миллионы людей годами не думали о том, что Россия несет угрозу – и не только в политическом и экономическом смысле, но и в культурном.

Группы, выступавшие на этом же фестивале "Земля поэтов", очень долго были, так сказать, нерентабельными, по радио им говорили, что их музыка – "неформат". А теперь оказывается, что на этот "неформат" без особой рекламы спокойно приходит более тысячи человек.

– Я переживаю, чтобы не было как с "Территорией А", когда происходило стремительное развитие украинской музыки, а потом все равно влияние русской культуры перевесило...

– Но тогда все-таки не было войны. Мне кажется, что есть вещи необратимые... Середина 90-х и уже почти середина 2020-х – это разное время. Что такое 1995 год? Это всего-навсего четвертый год независимости, причем не все понимали, нужна ли эта независимость. Возможно, то, что она далась тогда без крови, словно "даром", тоже для многих было своеобразным разрешением для самого себя ею пренебрегать, не ценить ее...

В правительстве в то время было полно вчерашних коммунистов, не слишком "перекрашенных". Политикум и общество были еще очень советскими по духу. Вспомните Ирину Билык, которая как исполнительница начинала выступать на украинском, а позже распевала в России, и ей украинский язык был уже не нужен. Но ее полюбили, прежде всего за ее украинскую позицию, с которой она начинала.

В психотерапии есть правило: мы не ценим то, за что не платим. Я с ним не вполне согласна, не могу распространять его на все аспекты жизни, потому что есть множество вещей, которых не купишь – ни любви, ни здоровья, ни межчеловеческих связей. Но определенных вещей, к сожалению, люди действительно не ценят, если те приходят как дар. Потому в 90-х получилось так, как получилось. Если бы вместо Леонида Кравчука Украину возглавил Вячеслав Чорновил, он, вероятно, собрал бы вокруг себя других людей, нажал на другие рычаги, и корабль пошел бы в другом направлении... Мы сегодня переименовываем улицы, а это нужно было делать еще 30 лет назад. И даже сегодня еще есть люди, которые кричат, что им и так хорошо. Их устраивают улицы, названные в честь русских или советских деятелей. И это при том, что за время независимости уже сменилось целое поколение...

– Раньше вы советовали читать лауреатов Нобелевской премии, мол, зря этой премией никого не награждают. Что бы рекомендовали читать сегодня?

– Сегодня я не советую читать книги, награжденные премиями. Потому что и рядом с ними есть немало прекрасных изданий. Украинцам я бы советовала читать книги не только о войне, хотя их тоже нельзя упускать из виду: в них много важных свидетельств о нашем времени. В то же время мне кажется, что сейчас очень ценно держать голову в здравом уме, не иметь повышенной тревожности, читать расслабляющее, успокаивающее, мотивирующее. Когда-то я была поражена, узнав, что Астрид Линдгрен написала свою знаменитую "Пеппи Длинныйчулок" во время Второй мировой войны...

– Я была рядом с ее квартирой в Стокгольме (чтобы попасть внутрь дома, нужно раннее бронирование, а детям должно быть от шести лет. – Ред. )! Это моя любимая детская писательница!

– Моя тоже (улыбается). Очень советую прочесть ее "Дневники военного времени 1939-1945". Швеция не воевала, но война все равно отразилась на быте обычных людей. У них тоже были купоны, за которые можно было получить определенные продукты. В некоторых моментах то, что Линдгрен описывает в дневнике, так перекликается с сегодняшней войной, что просто удивляешься. Даже то, как Линдгрен комментирует россиян... Она два года работала в комиссии, которая цензурировала всю почту, приходящую с войны, и, конечно, определенные вещи затушевывались, зачеркивались, если считалось, что они касаются тайн. И в такой не слишком вдохновляющей реальности она создала эту светлую девочку, жившую в атмосфере приключений. Нам всем хотелось бы иметь такую приятельницу, с которой можно лазить в дупло пить кофе... Мы бы ни за что не сказали, что книга о Пеппи была написана в военное время. Собственно, приблизительно такое, как сегодня.

Мне кажется, что нам очень нужны книги, которые дают надежду. В 2022 году я сначала вообще ничего не читала, кроме новостей. Помню, что, увидев фотографии из Бучи, я два дня лежала на кровати и рыдала, мне казалось, что я уже не могу с нее встать. Увиденное было столь несовместимо со всей предыдущей жизнью… Как в ХХІ веке под Киевом убили людей в таком количестве ни за что ни про что?!

А где-то с мая 2022 года я начала одну за другой читать художественные книги о Холокосте. Просто поглощала их и в определенных моментах словно узнавала перекличку с нашей действительностью во время войны.

В 2021 году я прочла книгу "Выбор" Эдит Эгер, которая прошла Аушвиц. Она уже умирала, когда пришли американские солдаты и каким-то чудом заметили ее, в полусознании, но живую, на телах мертвых. Девушка училась заново ходить, говорить, писать, потому что, очевидно, после всех травм мозг потерял когнитивные свойства. И этот человек после всех пережитых ужасов сделал профессиональную карьеру, создал семью! В 2022 году я постоянно вспоминала о ней и повторяла себе, что ее жизнь свидетельствует о своеобразной победе даже над таким страшным злом, каким был Аушвиц и другие лагеря смерти. Благодаря людям, которые выжили, это зло в определенном смысле потерпело поражение.

Теперь близится Рождество, и я бы перечитала "Хроники Нарнии". В этой книге тоже есть война, дети убегают из Лондона, который скоро будут бомбардировать, но дальше в ней начинается сказка. В ней очень много надежды и уверенности в том, что зло будет окончательно побеждено.

А еще советую читать то, что радует сердце, например украинскую поэзию, особенно написанную до 2014 года. Сегодня для меня эти наши более ранние тексты очень ценные как своеобразный оазис покоя. Теперь мы уже не умеем так беззаботно писать, как прежде. Интересно, что именно после 2022 года поэзию в Украине начали гораздо активнее читать, чем раньше.

– У вас есть замечательная книга "Казки Різдва". Планируете еще когда-нибудь писать для детей?

– Я бы с радостью, но не могу отвлечься и написать что-то такое, где нет войны. Потому не пишу сейчас текстов для детей. В то же время работаю над новой книгой разговоров с владыкой Борисом Гудзяком. Эти разговоры тоже сосредоточены вокруг разных вопросов и травм, порождаемых войной.

– Когда на Facebook вы поинтересовались, что ваши подписчики хотели бы спросить у владыки Бориса, одна из пользователей сети написала: "Почему у людей с оккупированных территорий нет мотивации изучать украинский язык?" Как бы на этот вопрос ответили вы?

– Если взять юг или восток, где больше всего русскоязычного населения, и вспомнить, что на тех землях происходило на протяжении XX века, у нас отпадет половина вопросов. Это были голодоморы, репрессии, всевозможные устрашения – а это все вещи, которые на поколение оставляют глубинные травмы. Также не забывайте, какой мощной и продуманной была политика русификации. Неудивительно, что она принесла плоды.

Интересно, что у многих людей, считающих русский родным языком, который они впитали с молоком матери, родители разговаривали на русском, а вот их бабушки и дедушки – необязательно. Очень часто это был либо суржик, либо украинский. Действовала целая мощная репрессивная машина. И если политика русификации была продумана до самых маленьких винтиков, то, хоть сегодня могу раздражаться из-за этого человека, который упорно держится за русский язык, все равно понимаю, откуда все это растет. Я понимаю, что за этим языке могут быть многочисленные травмы и истребления рода.

В ХХ веке советские люди жили в постоянном страхе: если будешь со своей украинскостью куда-то лезть, ты не будешь жить! Я только что дочитала книгу своего покойного профессора Владимира Моренца, преподавателя в Могилянке (Национальный университет "Киево-Могилянская академия". – Ред.), и он четко говорит: "В XX веке украинец – это мертвый украинец".

Если пообщаться с этими людьми об истории их рода, многие из них – из нас! – его просто не знают, потому что наши деды и прадеды о многом боялись говорить и молчали. К тому же над превращением украинца в русскоязычного человека работала целая машина. А что сделала Украина за 30 лет независимости, чтобы это изменить, чтобы с этим работать? Ничего. Украинское кабельное телевидение было платным, а российское, транслируемое из России, – бесплатным. Многие знакомые говорили, что ехали в Харьков или Донецкую область в гости и там не раз слышали то, что транслировали российские каналы. Первый день слушаешь, думаешь: "Полная ложь!", а на третий начинаешь думать: "Может быть, где-то в этом что-то есть". И это только один пример.

– Но уже сколько времени прошло...

– Я это понимаю, но что с собой сделает человек, который верит, что это его родной язык? В 2022 году во Львове я общалась с семьей, которая выехала из своего родного города на востоке Украины из-за обстрелов. Они только в разговоре со мной переходили на украинский, а между собой говорили по-русски. Невозможно донести кому-то потребность в украинском языке, если человек говорит: "Это наш язык, мы росли с русскими сказками, мама нам колыбельную пела по-русски".

Для того, чтобы эта потребность появилась, должна быть соответственно продуманная государственная политика. Общество должно понимать ценность своего языка и культуры. А у нас государственная политика скорее препятствовала в ряде аспектов развитию именно украиноязычной культуры и украинского языка. Когда я училась в Могилянке, писала свою первую курсовую о проблемах языковой политики, это был где-то 2000 год. Думала, может, мне дальше заниматься этой темой? Но это означало бы, что я буду постоянно писать именно о проблемах языковой политики, а не об их решении. Потому что это была эпоха Кучмы, и об адекватной языковой политике тогда речь не шла.

Это действительно очень серьезные вещи. Радуюсь, когда в общественных местах вижу, что закон о языке, по крайней мере в Киеве, действует. Вчера мы с мужем возвращались домой, зашли в пекарню выпить кофе, и передо мной девушка делает заказ на украинском, продавец говорит на украинском, и не только с покупателями, но и с коллегами. За мной люди заходят и разговаривают на украинском, и невольно спрашиваешь себя: мы до этого дожили? Это в Киеве? Где моей маме говорили, когда слышали, что она с нами в автобусе говорит по-украински: "Зачем вы калечите ребенка?" Так что изменения все равно есть. Я думаю, что они будут и на тех территориях, которые мы сегодня воспринимаем преимущественно как русскоязычные.

Мы же не так давно начали ездить на восток с украинскими культурными проектами. Нельзя, не вложив ничего в руссифицированные регионы, ожидать, что люди сами, пройдя постсоветскую школу, возьмут и заговорят по-украински! Люди стыдятся, им десятками лет навязывали разделение на низкую сельскую культуру и высокую городскую. Ага, ты говоришь по-украински – ты село.

Есть очень много стереотипов и мифов вокруг этого. И опять-таки политика русификации – это был гипермощный механизм. Я знаю, через что проходили мои родители, как их вызвали в КГБ. Маме вообще говорили, что лишат родительских прав. Она сидела, нервничала, руки накрывала платком, чтобы не видно было, как они дрожат. И с таким нервным смехом говорила им: "Ну, будете сами воспитывать!" А кагэбисты кричали, что она издевается над ними. Вот вам реальность Киева 70-80-х годов...

– Родители тоже родились в Киеве?

– Папа – в Киеве, а мама – в Винницкой области. Она скончалась от рака в 58 лет. Думаю, что походы в КГБ, те страхи и стрессы не способствовали хорошему здоровью.

– Как начался ваш творческий путь? Знаю, что ваша средняя сестра Дзвинка Матияш тоже писательница.

– Мы в детстве очень много читали, умели самостоятельно читать где-то в четыре года. Денег было не слишком много, но средства чаще всего тратились именно на книги, причем у нас была чисто украиноязычная библиотека. Мы очень много текстов учили наизусть. Где-то в шесть лет я написала первые стихи, но и сама не могла тогда сказать, почему это сделала. Хотя я регулярно писала стихи в юношеские и студенческие годы, у меня не было амбиций быть писательницей. Я просто не думала об этом. Наверное, не понимала, что такое возможно. Я думала быть литературоведом, заниматься теорией литературы. К тому, чтобы я дебютировала как поэтесса, меня подтолкнул мой друг – писатель Анатолий Днестровой.

Когда умерла мама, друзья старались быть рядом. Днестровой знал, что я что-то пишу, и настаивал, что нужно делать книгу. Он помог мне упорядочить сборник, я подала его на конкурс издательства "Факел", и он получил вторую премию и увидел свет. Поэтому я очень благодарна Толику Днестровому за такое подталкивание. А вторая книга и последующие писались совсем по-другому. Я вошла в писательскую среду, контактировала с авторами, которых уважала, слушала и многому у них училась. Тогда начал меняться язык письма, произошло много внутренних трансформаций.

– Польский язык вы выучили во время учебы в Могилянке?

– Я учила ее там коротко, всего два семестра, просто очень много читала по-польски, ездила в Варшаву работать в библиотеках, потому что я писала диплом о молчании, и поляки, в отличие от нас, уже исследовали эту тему. Начала все больше читать художественной литературы, и в какой-то момент прочитанное хотелось передать на своем языке. В общем, это то, что руководит переводчиком: тебе так нравится определенная книга, что хочешь видеть ее в книжном магазине в Украине. В свое время мне очень захотелось перевести одну из книг Анджея Стасюка – "Фадо". Я пошла к издателю, и книга увидела свет. Это был мой первый книжный перевод.

Писатели часто переводят своих коллег. Собственно, нужно прежде всего хорошо ощущать родной язык для того, чтобы переводить. Когда переводишь, перед собой одно слово, а выбираешь между десятью словами в родном языке, которым можно его передать.

– Бывает ли у вас выгорание и как и с этим бороться?

– Еще и какое. Нас не учили о себе заботиться, и это тоже очень постсоветское. Вспомните, какими были советские идеальные люди – все эти женщины на тракторах или женщины-каменщики или штукатуры. Люди постоянно тяжело трудились и имели за это копейки. Если еще взять опыт 90-х, когда люди, чтобы выживать, хватались за все, понимаем, почему немногие из нас умеют беспокоиться о себе и выстраивать разумные границы, в том числе и на работе. Очень многие работают допоздна, по ночам сидят над работой, не имеют ни выходных, ни отпусков. Да, есть война, надо донатить, и у всех много финансовых потребностей. И очень многим не удается заработать на одном месте работы, а после рабочего дня просто отдыхать. Многие должны дополнительно браться еще за ряд проектов, чтобы прокормить семью.

Я тоже в свое время пыталась соединить многое, даже не ради заработка, а просто потому, что меня многое интересует. Хочется и писать, и переводить, и преподавать, и редактировать интересные книги, и приобщаться еще к ряду хороших дел. Какое-то время я работала на нескольких работах, одновременно писала диссертацию, писала в ряд изданий, приобщалась к разным инициативам и не учитывала, что это может иметь последствия. Когда тебе 20 с хвостиком, то кажется, что к определенному моменту можешь все...

После расстрелов на Майдане и внутреннего напряжения, к которому я не была готова – как это так, что в моем городе в центре кто-то расстреливает, безнаказанно убивает людей, – я словно потеряла всю силу. Она словно вышла из меня. Это имело очень тяжелые последствия, я долго не могла ходить, была как пустой шарик, из которого вышел воздух. Я долго восстанавливалась и должна была научиться беречь себя. Сейчас у меня есть выходные, которые я не разрешаю забрать у себя ни одной работе.

Я бы хотела, чтобы в Украине были хорошие условия труда и достойная его оплата, чтобы люди могли приходить на свою одну работу, а не разрываться между несколькими и постоянно жить в напряжении, что не успеваешь. Было бы здорово заканчивать рабочий день до четырех, идти домой, быть с семьей, ходить на природу, зимой кататься на лыжах. И просто заботиться о своем здоровье, помнить, что ты ценен.

– Как найти смысл жизни, силу и мотивацию после потерь на этой войне?

– Я очень боюсь отвечать на такие глобальные вопросы и что-то советовать... Возможно, когда человек остается лицом к лицу со своим горем, ему очень сложно его прожить. Если сопереживать его с теми, кто имеет подобный опыт, находить таких людей и становиться взаимной опорой друг для друга, может быть, легче найти смысл жить дальше. Когда нам больно, нам кажется, что наша боль самая тяжелая. А когда оглянешься и увидишь других, поймешь, что их боль не меньше, а может, даже больше твоей и что ты сам тоже можешь подставить кому-то свое плечо...

Читайте на OBOZ.UA интервью с отцом украинского дубляжа Алексеем Негребецким – о "пластмассовом" украинском языке, предложении Klavdia Petrivna и воспоминаниях о ЧАЭС.

Еще на OBOZ.UA интервью с писательницей Ирэной Карпой – о войне в Украине, поездке на Донбасс с Сергеем Жаданом и волонтерстве.

Только проверенная информация у нас в Telegram-канале OBOZ.UA и Viber. Не ведитесь на фейки!