Блог | Между СССР и США: почему я решила написать шпионский роман о Холодной войне

Темы противостояния разведок и карательной психиатрии, на первый взгляд, кажутся мало совместимыми, и все же их объединяет как минимум одно – и то, и другое, увы, было характерным признаком эпохи, которую мы знаем из истории как Холодная война. И так получилось, что обе эти темы были на разных этапах жизни интересны и значимы для меня… Об этом пишет Ксения Кириллова для forumdaily.com.

Историей советского диссидентства я заинтересовалась, еще живя в России, но подробности использования психиатрии в карательных целях узнала только после личного общения с ее жертвами: советскими диссидентом Яковом Осмоловским из Украины и Виктором Давыдовым из России. Помимо личных разговоров и интервью, Виктор Давыдов написал детальные и пронзительные воспоминания, в деталях описывающие быт советских психбольниц и мучительное действие нейролептиков. Наверное, именно прочтение этих воспоминаний стало поворотным этапом, когда я решила, что молодому поколению, все чаще ностальгирующему по СССР, непременно нужно узнать эти факты. Шпионский роман стал идеальной формой, который помог совместить историческую правду с увлекательным сюжетом.

Конечно, у меня никогда бы не получилось в одиночку справиться со "шпионской" частью этой истории, если бы не помощь прекрасных экспертов – как украинских, так и американских. Забавно, что сюжет книги родился от одной фразы, которой со мной поделился знакомый ветеран ЦРУ. Он сказал, что в годы работы в России его язык был так хорош, что его принимали за выходца из стран Балтии, но никак не за американца. На одном этом факте и родилась "литовская" легенда офицера ЦРУ Патрика Корна, действующего в Советском Союзе под именем Юргиса Гинтауса.

Именно американские ветераны открыли для меня удивительный мир Холодной войны – документальные книги на эту тему, свой личный опыт, а главное – взгляд на советскую Россию с другой стороны океана. К слову, в одном из своих писем в ЦРУ один из самых ценных советских активов американской разведки Адольф Толкачевупоминал, что вначале планировал заняться открытым диссидентством, и даже подготовил листовки, но вовремя понял, что человека с таким уровнем доступа к государственным секретам, как у него, система уничтожит при малейших признаках "неблагонадежности". История Алексея Голубова – это своего рода "несбывшаяся вероятность" судьбы Толкачева (к слову, не менее трагической). Голубов открыто высказал свои сомнения, и это в сочетании с его должностью оказалось для него роковым.

И, конечно, неоценимую помощь при написании оказали украинские военные эксперты, особенно Леонид Поляков – человек, в прямом смысле слова вложивший душу в эту книгу. Понятно, что художественный роман не обязан быть правдивым, но он должен быть хотя бы правдоподобным, и именно это правдоподобие было достигнуто благодаря очень важным подсказкам от специалистов, особенно в такой сложности области, как советская противоракетная оборона. Но в первую очередь, безусловно, это история о людях и о том, что только от нас в конечном итоге зависит, какая из возможных вероятностей воплотится в нашей судьбе. Ниже идет небольшой отрывок из этой книги.

"…Полгода спустя

Жжение охватывало тело мучительно, наполняя невыносимым зудом каждую клеточку. Виктор уже знал это чувство, так похожее на то, какое бывало после того, как отсидишь ногу. Она становилась после этого словно налитая свинцом, и в нее впивались тысячи невидимых иголочек. В такие моменты изо всех сил хотелось растереть одеревеневшую конечность, "расходить" ее побыстрее, чтобы ослабить действие зудящих микро-уколов. Главное отличие было в том, что теперь этот зуд распространялся на все тело, на мельчайшие его молекулы. Казалось, что кровь наполнялась пузырьками и бурлила, желая разорвать сосуды изнутри. И тело кипело вместе с ней, дрожало и зудело. Невидимые колючки впивались в него изнутри, заставляя двигаться, елозить, постоянно пытаться сбросить с себя выматывающую дрожь.

На негнущихся ногах Виктор сползал с кровати в крохотный проход между койками, шлепая тонкими, прохудившимися шлепанцами по холодной воде лужи. Зуд в теле толкал его вперед, и он беспомощно тыкался на узком участке, налетая на других, таких же, как он, несчастных, замученных последствиями огромных доз нейролептиков людей.

Сейчас вслед за ним, шумно вздыхая, брел по кругу дядя Василь, бормоча себе под нос что-то невразумительное. Даже в мучительном и размытом мире спецпсихбольницы заключенным удавалось иногда разговаривать между собой и узнавать истории друг друга. История дяди Василя потрясала. Коренной белорус, он прошел всю войну от первых дней до самого Берлина, и вернулся назад – контуженный, но живой. Дома его ждала картина, словно списанная с трагической песни Марка Бернеса – выжженное поле вместо родной хаты и расстрелянная немцами семья: жена и маленькие дети.

Пережитого горя дядя Василь не перенес, и действительно тронулся умом. Он начал пить, буянить и открыто критиковать власть и партию. Напиваясь, дядя Василь, неприкаянный и ободранный, ходил по деревне, звеня медалями, и громко рассказывал о том, как они с солдатами всем взводом насиловали девушек на окраине Берлина, и он, дядя Василь, обезумевший от военных тягот и ненависти, от вида разрушенных городов и сожженных деревень, тоже срывал злость на молоденьких немках, разрывая их тонкие платья и упиваясь звуком криков. А потом, наговорившись вдоволь, он падал на колени перед давно закрытым зданием церкви, в которой находился деревенский клуб, и стонал, что гибель семьи стала наказанием за его берлинские грехи, плакал и крестился на обрубленные купола.

Партийное начальство просто не могло позволить, чтобы герой войны вел себя подобным образом. Сначала дядю Василя определили в минский дом престарелых, хотя он был еще вовсе не стар. Но он и там не давал никому покоя, кричал по ночам и повторял, как заклинания, обрывки немецкой речи, услышанные им в Германии. После драки с одним из обитателей дома престарелых дядю Василя отправили сюда.

В СПБ ему не становилось лучше, но он стал тише, и кричал теперь только от судорог, называемых "экстрапирамидными расстройствами". Они возникали от долгого употребления нейролептиков, и проявлялись почти у всех, кто находился в больнице более полугода. Корчась от судороги, дядя Василь закидывал голову вверх, хватался рукой за сведенные мускулы шеи и начинал истошно выть от боли. Ему везло, если это случалось в ту смену, когда дежурила молодая медсестра Ирина. Она, как правило, сразу прибегала на крик и умудрялась достать хотя бы небольшую дозу корректоров. Остальные медсестры приходили на вызов далеко не всегда…

Обессилевший от бессмысленного хождения, Виктор повалился на влажные от сырости простыни, освобождая проход другим таким же страдальцам, гонимым вперед зудящей неусидчивостью. Память, измученная лекарствами, начала рассеиваться, и в голове возникали только обрывки мыслей, становившиеся все более бессвязными. Медсестра Ирочка… Она, кажется, даже немного уменьшала дозы лекарств – во всяком случае, после ее уколов он чувствовал себя лучше, чем после других, и лучше соображал. А вот ее сменщица, Ленка, была настоящей безжалостной стервой. Казалось, что она просто мстила больным за свою неудавшуюся жизнь и нелюбимую работу. Этим утром уколы ставила Ленка. Оно и видно…

Ирочка… Где же он познакомился с ней? Ах да, в психбольнице. Как там называется этот поселок? Медный? Трубный? Ну да, Мединский. Поселок Мединский Свердловской области. Он не должен этого забывать. Он не должен забывать, как попал сюда по долгому, трудному этапу. Виктор напрягся, силясь вспомнить все детали, начиная от его ареста и первого допроса на Лубянке до сегодняшнего дня, словно это было жизненно важно для него. Мрачное СИЗО КГБ, бесконечные допросы. Он ничего им не сказал, ведь так? Он не назвал имя Натальи? Или следователь уже знал его? Тот следователь с маленькими глазками и резким подбородком, как его звали? Ну да, Дмитрий Рахманов. Это имя Виктор поклялся не забывать до конца жизни.

Он помнил суд: закрытое заседание, куда вопреки всем правилам не пропустили никого из его близких. Помнил ободряющие крики столпившихся на улице друзей, скандирующих его имя: "Витя, Витя!". Помнил раннюю московскую весну и свои мысли о том, что ему так и не удастся застать на свободе таянье снега. Помнил долгий и мучительный этап, остановку в СИЗО №2 в Казани, где тоже было психиатрическое отделение. Уголовники, выполнявшие там роль санитаров, избили его в первый же день, в бане, вшестером. Били сильно, а потом прибежавшие на шум медсестры впервые в его жизни вкололи аминазин и галоперидол.

Следующую ночь Виктор помнил смутно. Ему снились какие-то кошмары, близкие к галлюцинациям. Он помнил, как проталкивался во сне через какую-то темную узкую пещеру, обдирая локти, выходил в пустыню, где падал в горячий песок, который тут же забивал рот, отчего становилось невозможно дышать. Виктор возвращался в реальность и чувствовал, что какой-то предмет действительно не давал ему дышать, заполняя рот. Он трогал его рукой и понимал, что это – его собственный вывалившийся язык, нечувствительный и совершенно сухой от жажды. Все горло жутко болело от сухости, и каждый вдох опалял его, как ожог. Виктор пополз на четвереньках к крану, пытался дотянуться до него и вновь отключился. Он смутно помнил, что вернувшиеся с прогулки зеки все же помогли ему выпить воды. Затем вновь последовал длинный этап, и в конце концов он попал сюда.

Сейчас на улице уже было лето, и он ощущал его аромат, выходя на часовую прогулку во дворик больницы-тюрьмы. Даже в этих суровых местах лето было жарким и довольно сухим, хотя комаров здесь все равно было намного больше, чем в Москве или в Киеве. Какой месяц стоял сейчас на дворе: июль, август? Виктор не мог сказать этого точно. Возвращаться в камеру с прогулки было трудно – начинали действовать лекарства.

Зуд в теле начинал подниматься с новой силой, и Виктор Бутко опять принялся ходить взад и вперед по крохотному проходу. Он пытался представить себе, что идет по широкому Крещатику, или гуляет по Голосеевскому парку под руку с Натальей, или спускается на Подол, где уже стоят в ожидании беспечных туристов маленькие катера, готовые отправиться на прогулку по Днепру. Еще шаг навстречу солнцу, лету, родному Киеву, синему небу, кленовым листьям, запаху каштанов. Один шаг, одна попытка сбросить с себя сетку невидимых колючек, легкий призрак расслабленности… Боль судороги.

Цепкая хватка конвульсии сцепила мышцы его шеи, забрасывая голову назад. Замычав от боли, Виктор вновь повалился на кровать – как он позже заметил, не на свою, а на чужую. Владелец кровати тоже ходил взад и вперед, и, посмотрев на Виктора равнодушными глазами, продолжил свой бессмысленный путь между койками. Как его звали? Саша? Леша? Ну да, Алексей. Фамилию этого больного он не помнил, но уже успел узнать, что тот находится здесь примерно столько же времени, сколько и Виктор. До этого Алексей был каким-то крупным ученым, вроде бы, военным инженером. Виктор достаточно успел понять суть подобных мест, чтобы почти наверняка предсказать – люди таких профессий уже никогда не выходили отсюда. СПБ были идеальным местом для того, чтобы человек исчез бесследно, и многие, проведя здесь несколько лет, уже окончательно сходили с ума.

Словно прочитав его мысли, Алексей присел на краешек собственной койки и тихо сказал Виктору:

– Я схожу с ума.

Виктор, которого только-только стала отпускать судорога, лишь неопределенно пожал плечами. Они все тут сходили с ума – это было неизбежно. Они все понимали, что нужно держаться, но не совсем понимали, как это делать и ради чего. Что он мог сказать этому бедолаге? Может быть, помешательство стало бы для него лучшим выходом. Виктор привстал на чужой кровати и краем глаза заметил, что другие заключенные расползлись по своим углам. Некоторые пытались о чем-то разговаривать между собой, но из-за равномерного мычания дяди Василя их совсем не было слышно. "Значит, и нас не будет", – почему-то подумалось Виктору. Алексей хотел ему что-то сказать, это было очевидно. И он напрягся, пытаясь собраться с остатками разума.

– Я слышал, вы диссидент? – осторожно начал Алексей. – Вас обвинили в шпионаже или чем-то таком? В связи с иностранными корреспондентами?

"Он что, заделался в стукачи?", – настороженно подумал Бутко. – "Неужели он не понимает, что это не сможет помочь в его случае? При его прежней работе не поможет уже ничего". Виктор молчал, и Алексей, кажется, начал понимать причину осторожности собеседника.

– Вы выйдете отсюда, а я нет, – с какой-то странной, обреченной уверенностью произнес он. – У вас еще есть шанс выйти, а я… я понимаю, чем все закончится.

– Никто не знает, чем все закончится, – попробовал успокоить его Виктор, но Алексей прервал его.

– Я слышал, вы инженер?

– Да, но гражданский, не военный.

– Неважно. Вы должны понять.

Он посмотрел на Виктора с такой отчаянной решимостью, с таким бесстрашием в глазах, что тот невольно вытянулся под этим взглядом. Словно убогий мир психушки раздвинулся, впуская в себя такую непривычную здесь силу человеческого духа – все еще несломленного духа.

– Вы знаете, что у нас сейчас идет гонка средств противоракетной обороны? – понизив голос до шепота, произнес Голубов. Ну да, только сейчас в просветлевшем от сосредоточенности мозгу Виктора промелькнула наконец-то фамилия его сокамерника – Алексей Голубов.

– Я не специалист в этих вещах… – также тихо попробовал возразить Бутко.

– Неважно. Просто запомните, что я вам скажу. Сейчас все советские противоракеты оснащаются ядерной боевой частью. Это опасно, по-настоящему опасно. Недавно на вооружение была принята противоракета А-35 с термоядерной боевой частью 2-3 мегатонны. Понимаете? А главное, в них почти нет смысла. Они все равно не дают никаких гарантий от прорыва морских баллистических ракет или армады самолетов-носителей. А в случае прорыва смысла в противоракетной обороне уже нет. Вы понимаете? Эту гонку нужно остановить, иначе она погубит… погубит всех!

– Но как мы можем это остановить? – шокированный подобными откровениями, спросил Виктор. Он спросил почти что одними губами, хотя мычание дяди Василя уже перешло в крик, и даже на соседней койке ничего невозможно было расслышать.

– Если вы выйдите отсюда, и у вас получится уехать на Запад или хотя бы добраться до американского посольства… Я тут набросал кое-какие чертежи по поводу этой ракеты А-35. Это важно, это очень важно. У меня нет шансов, но у вас они еще есть… – с этими словами Алексей полез исхудавшей рукой куда-то под пижаму.

Виктор молча смотрел на него и уже знал, что не откажет в этой просьбе. Теперь, кажется, у него появился смысл, ради которого стоило продолжать борьбу и стараться сохранять ясность разума…".